| Читать сначала |						           | Читать следующее |

| Первый | Второй | Третий | Четвёртый |

     "А дальше - Великая Пустыня, где пришлось изобрести скорость современных автомобилей, чтобы победить абсолютную горизонтальность."

     

     Погружаясь в атмосферу, где тебя носит и качает из стороны в сторону, трудно представить, что и бумага такое стерпит. А ты ничего. И не такое терпел. Так что удивить нас нечем. Вот сидим и думаем: откуда приходит удивительное? Где прячется потаенное? На какой-такой ключ оно закрыто, чтоб взломать его нельзя было? Можно. Сейчас взломаем. Только сосредоточимся на важном, отбросим все второстепенные детали, найдем ключ. Стоп... Что ж за взлом с ключом в руках? Ладно. Ключ не найдем. Но и замок не потеряем. Вот проблема из проблем: потаенное рядом, а я о нем ничего не знаю. К примеру, что делать, если длина окажется самой известной мерой веса, скорость - самой ответственной мерой времени, а ускорение - это еще надо посмотреть. Или вот так. Недавно озадачил меня вопрос: до чего может быть что-либо так хорошо, что уж и ничего другого не надо? А ответа нет до сих пор. Бродяга мыслей не находит, он вечно занят поисками чего-то другого или, точнее, такого же бродяги, как и он сам. Но с другой-то стороны, что же здесь необычного? Неужели то, что это с "этой" стороны?

     

     Предметы исподволь пытаются покинуть себя. Распадается связь предметного. Открытие навстречу миру. Встреча с чем-то совсем неизведанным. До сих пор окружающее, словно шторы, загораживало истинное положение вещей. Теперь же у меня есть силы отодвинуть их и заглянуть за тьму веков. Соскоблить с поверхности окружающего культуру, снять этот слой древнего благочестия, вытереть его, как пыль, и продолжить трип. И все же не могу привыкнуть к тому, что пол живой. Каждый элемент на нем получает свою форму существования. Все вокруг приходит в движение. Погружаюсь в каждый предмет. Изучаю его изнутри. Нахожу его привлекательным. Причем, не важно, на что смотреть - важно то, что видеть за этим. А видно многое. Я словно бы обладатель какого-то знания, которым ни с кем не могу поделится. Хотя вокруг все и живое. И пол, и стены, и столы, и я сам. А уж про звуковые эффекты я давно молчу. Coil - что может звучать живее? Под такую музыку можно и помолчать. Самые причудливые и непривычные звуки теперь становятся по-детски родными и необходимыми. Вечность уходит за десять минут, бесконечность - и того меньше. Чем же мы тогда отделены от предметов в рамках визуального дискурса Бога? Ведь человек - мельчайшее из возможного, грязь на подмостках великих драм. Вот я убил осу. Не могу поверить, что она когда-то была живая. Имела собственные намерения (летела же она куда-то), усмотрения, а теперь вот так - раз - и мертва. Переход слишком стремителен, слишком катастрофичен, однозначен, в конце концов. В него невозможно поверить. Или что же? Может, так всегда и происходит? Жил, жил, а потом помер. Но должны же быть хоть какие-то еще элементы этого преступления. Или хотя бы свидетели.

     

     Одиночное плавание. Волны бушующего мира шумят, а ты сидишь и не знаешь, моряк ты или нет. Ты мог бы им быть, если бы захотел. Теперь же слишком легко привыкаешь видеть так много, что не хочешь - или не можешь? - этим ни с кем поделиться. Да и не знаешь, зачем. Плывешь, плывешь, а берега все не видно. Уж ты и плыть разучился, грести граблями мусор жизни больше не желаешь, а тебе новую партию. Извольте откушать. Никого и не должно интересовать, как ты сюда попал. Ты здесь, и здесь тебе и плавать. А хочешь ты этого или нет, настолько уже не важно, что даже тебе самому безразлично. Отмахивайся как можешь от проплывающих осколков мира. Ведь грести нужно даже в словах. Слова - та же реальность, только выстроенная не из кирпичей и цемента, а из чернил и (главное!) схемы, которую мы опрокидываем на все. Сейчас я могу отделиться от этой неизбежной составляющей любой каждодневности, но в расплату погружусь в новые дебри. Слова уже давно стали вещами, и ты лишь увязаешь в них, как в трясине собственного болота. Если отказаться от привычек, то ведь человека может и не остаться. Если же отказаться от убеждений, то не останется истории. История индивида может и должна быть вписана в историю сверхрациональных пространств, где любое движение становится законом. Метаться из угла в угол, не зная укора. Вот это жизнь! Не нужно гоняться за поездом по круглым рельсам, а нужно брать суть за жабры. Ну-ка, реальность, признавайся, что ты так настойчиво пытаешься мне объяснить?

     

     Однако, введем немного cogito. А то вы тут расшалились. Скомпонуем реальность из кусков. Вот, к примеру, стена. В ней нет ничего примечательного. Но вот она раздвигается и из-за нее что-то проглядывает. Только невозможно однозначно утверждать, что оно само проглядывает, а не ты так долго и небезуспешно всматривался, что нашел что-то новое и необычное там, где раньше ничего не замечал. Галлюцинация творчества - не есть ли это самая желанная из всех галлюцинаций? Любой психолог скажет, что все это ловушки, устроенные сознанием для самого себя, но я-то точно знаю, что там что-то есть. Иллюзия? Зато сколь внушительная. Одна из тех, которые, быть может, несут в себе разочарование, но ведь это потом. Сейчас же я вижу, что все новые открывшиеся истины так же важны и столь же существенны, как раньше существенно было их отсутствие. Вот другой пример: чай. Казалось бы, ну что может быть привычней этого слегка зеленого, в общем-то, уже остывшего напитка в чашке на моем столе. Но так же, как раньше для сохранения всеобщего миропорядка было важным, что чашка не падает на пол, потому что ее поддерживает стол, так и теперь это уже не важно. А важно, что есть слово "чай", слово "стол", слово "слово". Это точно такие же предметы обихода, какими раньше были вещи. Отныне не хочу делать различия между словом "чай" и вкусом этого чая. Хочу сплавлять их в едином порыве. И главное, все думаешь о высоком, а тут вот руки надо помыть. Это, конечно, сильно приземляет.

     А звук? Что это? Что-то данное от природы или все-таки привычка? Ладно. Назовем это системный разлад. В конце концов, слабость любого писателя в том, что он подвластен собственному письму. Начал писать и давай строчить с утра до вечера. Хотя нет. Похоже, это я строчу с утра до вечера, а он сидит и подпадает под силу письма. Вот надутый франт!

     А чай-то был холодным потому, что подчинился второму закону термодинамики, а если бы не хотел, то ведь мог и не соглашаться быть чаем.

     

     Похоже, пора возвращаться. Да, хорошо мне тут было с вами в этой кутерьме (весьма креативного свойства - как хотели так и вертели), но пора переходить в реальность, ибо сидеть сложа руки более нельзя. Нужно действовать. Еще предстоит отвоевать пространство слов из узости смыслов.

     Воспроизводя одну линию поведения, неизбежно устаешь. Иногда все-таки хочется свежести. Слова же эти вообще не имеют никакого отношения к тому, что я хочу сказать! Куда-то уходит нежданная легкость. Словно бы тело мое было рождено только для того, чтобы стать носителем моего сознания, которое, к слову, можно еще и периодически обкислочивать.

     Неужели все еще есть время? Давно пора его отменить. Зачем человечеству время? Оно же не знает, как с ним обойтись, как повернуть его вовремя. То так повернет, то эдак, а в результате - ничто. Типичное ничто вместо времени. Вот так слова поглощают пишущего. Пойду-ка лучше займусь поглощением пищи. Давно необходимость назрела, все не решался как-то высказать. И почему слово "необходимость" так уж мне необходимо? Я могу плыть и без него; на что мне лишний балласт? А может быть, я и не хочу есть и это тоже была иллюзия. Вот так к нам и возвращается реальность, так ее цепкие лапки забирают нас назад. А ведь путь назад тоже не прост. До того было резво на солнце бессмыслицы, что не хотелось и знать о смысле. Теперь же нужно возвращаться. И нужно будет опять считать, что привычное есть действительное. Вот так. Как ни печально признавать, но и этот трип близится к завершению. Теперь вкусу не придется доказывать права на существование. Теперь это будет всего лишь навсего вкус. И станет он привычен и понятен. И что может быть ужасней, когда тебя тянет прилечь, а ты, как часовой, стоишь и пытаешься надышаться воздуха перед расставанием.

     Теперь предстоит отделиться от музыки и понять, что я и она не единое целое. Мы разные. И это главное свойство живой реальности. Безразличие же есть смерть всему. Мой опыт - это инаколичие. Ко мне возвращается не просто тело, а весь тот спектр переживаний, которые я привык считать или сочетать в едином целом. Рука - это вот что-то такое справа или слева от видимого центра, а вовсе не то, что может думать само за себя. Но и это лишь приблизительные представления, лишь подступ к опыту инаколичия, когда отчетливо видишь, что весь мир лишь потому мир, что сделан из привычек и, взломав эту картину, пытаешься отдать людям то, что там видел. Но ведь никому этого и не надо. Ведь междустрочие, красноречиво свидетельствующее о себе в каждой строке, для них пустое, как и все то, где нет привычных корней слов, которые все еще можно проверять, но вся эта мешанина элементов лишь лживая видимость. Феноменологи же самые отъявленные лжецы. Они говорят, что сознание поток. Какая глупость. Поток всегда навстречу, Я же всегда напротив. Да, я хочу уметь пить чай, не задумываясь об этом, но и не думать о том, что я его пью, ведь тоже нельзя. На твердой почве под ногами - вот где растет сознание. Заберите у него эту игрушку и не останется никакой гуссерлианы.

     Сознание - это повседневность. Трипы - это события. Происшествия, когда все возможно. Полный беспредел в пределе. Выход за рамки досягаемого бытия, словно бы до сих пор все было одной шуткой. Шуткой природы при наших родах. Мучительное и болезненное овладение ненужным. Для реальности Я нет необходимости в свидетелях. Мы, может быть, оттого и хотим во всем участвовать сами, что не знаем, зачем в этом участвовать в принципе. Я словно бы раздвигал пространство, вылепляя картину видимого из объектов и пустоты. Оказалось, что эта пустота и есть самое заполненное из состояний именно потому, что там нет ни здесь ни там. Отныне для меня не подлежит никакому сомнению, что бытие это всегда безличие. Личность же начинается только там, где человек вступает в невозможность быть таким, какой он есть. В мучительных изломах, складках (о да, это слово впервые имеет такой отчетливый образ) и происходит рождение безграничной, бесконечной и неизбежно святой личности. Все прочее лишь злой умысел. Трип же делает из тебя голый лист, на котором еще предстоит что-то написать. Tabula rasa сознания, которое не хочет знать, что оно что-то знало. Падение без страховки. Таковы они в наши дни. Майским днем ты встаешь, глотаешь маленькую бумажку и покидаешь насиженные места. Полная потеря ценностей, когда твое собственное желание ничуть не более твое, чем безликое нечто, как шкаф рядом. В конце концов, ты и то и другое ставишь рядом и не знаешь, что же из этого выбрать. И в такие моменты отчетливей, чем когда-либо, понимаешь, что прежде всего тебе предстоит выбрать себя самого из тысячи "себявозможных". Редкие в наши дни моменты просветления, но именно в них ты понимаешь, что всегда был сдавлен тем, что тебе, в сущности, безразлично. Если у тебя есть цель, то она и определяет все твое поведение. Ты был неволен в столь малом, что о многом и мечтать смешно. И все эти люди за окном (декартовские "плащи и шляпы") живут потому, что захвачены, увлечены от рождения до смерти своей вовлеченностью, сопричастностью вещи в себе, голому, технологичному, не освященному духом бытию, которое всегда лишь жалкое подобие, лишь пустая трата времени. Нельзя быть собой, будучи человеком, ибо человек - это устремления, цели, это всегда схема. Для него быть значит быть воспринимаемым. Пускай даже со стороны стен, пола или шкафа. Ведь эти немые свидетели не подведут.

     Я - это всегда потаенность, и нелепы любые притязания феноменологов опровергнуть это. Тот сущностно важный элемент, что превращает безличие мира в личную проблему, невозможно найти в рамках интенциональности. Впрочем, Гуссерль так ведь и не написал феноменологии религии. Это за него сделали другие. Другие, которые были во власти его слов. Они лишь включились в производство, где им было и место. Есть учитель, есть ученики. Учитель говорит, ученики записывают. Учитель умирает, ученики занимают его место и думают, что теперь им позволено всласть погорланить. А в результате суть ускользает от тех и других. От первых потому, что были несвободны от себя, а от вторых потому, что несвободны вдобавок еще и от первых.

     

     И только тот, кто уловил суть, ничем не примечателен и сидит, не высовываясь. Так и просидит он целую вечность. Дадим же ему на это право. Ведь его время вышло.